Философ - Страница 52

В обычной ситуации я поехал бы в Кембридж электричкой, однако мне было так тревожно, что я запрыгнул во второе за эти сутки такси. Оно понесло меня по шоссе Теда Уильямса, по Сорроу-драйв, мимо бездарных граффити, оплакивающих «проклятье», павшее на «Сокс». Интересно, поинтересовался таксист, что будут делать болельщики этой команды теперь, когда жаловаться им уже не на что?

– Что-нибудь да найдут, – сказал он, – уж такое-то люди всегда находят.

Для болтовни настроение мое не годилось. Я дал таксисту чересчур щедрые чаевые, одним прыжком взлетел на веранду и, войдя в дом, позвал Альму.

Тишина.

Дверь ее спальни была закрыта. Я одолел желание постучаться, сказав себе, что если мне и необходимо увидеть Альму, то лишь для собственного успокоения. И, чтобы занять чем-то время, загрузил и включил стиральную машину. А возвращаясь через кухню, остановился, чтобы отрезать себе кусок «Захера», и обнаружил, что он того и гляди начнет портиться, что взбитых сливок в холодильнике не осталось, и сделал мысленную заметку – сходить за свежими продуктами. Я ополоснул тарелку, вытер ее. Надо же, оказывается, я вошел в дом всего двадцать минут назад, ну вот никак бы этого не сказал. Подождав, когда закончится стирка, я перегрузил одежду в сушилку и отправился на прогулку. Вернулся я через полтора часа, неся купленные продукты. Мне было уже совсем не по себе, и я, оставив пакеты с покупками в вестибюле, поднялся на второй этаж. Постучал в дверь. Тишина. Постучал снова, повернул дверную ручку. В спальне было темным-темно – шторы опущены, воздух затхл. Луч серебристого коридорного света падал на ее лежавшее на кровати согбенное тело. Как-то странно она лежала – одна заброшенная на подушку рука торчит вверх, точно ветка дерева или мачта, лицо отвернуто так, что я вижу только затылок и пряди белых шелковистых волос, одни выглядят влажными, другие сухими, – и тут я понял, что случилась беда, и ворвался в спальню, рассадив голень о раму кровати, но обнаружив это лишь в самые поздние ночные часы, а правильнее сказать – в утренние. Но это было уже потом. А сейчас я просто перевернул Альму. Ночную рубашку покрывали чешуйки засохшей рвоты, губы были приоткрыты так, точно она дышала, но она не дышала, и я нащупал ее запястье, и велел себе вызвать «скорую», ты не настолько образован, чтобы делать подобные выводы. И вызвал «скорую». Я сидел на полу, держа Альму за руку, и, хотя сознание мое отметило приближавшийся вой сирены и треньканье дверного звонка, не смог ни встать, ни пошевелиться, и, верьте мне или не верьте, им пришлось выломать парадную дверь, двум приятным молодым людям в синей форме, велевшим мне подождать внизу, пока они будут подтверждать то, в чем я уже не сомневался.

...

Мой милый Джозеф!

Простите за неприятности, которые я несомненно Вам причиню. Чтобы избавить Вас от любого дополнительного бремени, я отправила письмо моему поверенному, он произведет все необходимые приготовления.

Оставляю Вам для прочтения экземпляр моей диссертации. Ценности она никакой не представляет, разве что в качестве jeu d’esprit. Отнеситесь к ней со снисхождением.

И знайте, то, что я делаю, я делаю по собственной воле. Кому и понять это, как не Вам?

С вечной нежностью,

Глава семнадцатая

Я не могу сказать, как это делают некоторые, что все дальнейшее помнится мне, точно в тумане. Напротив: ход времени замедлялся, замедлялся, замедлялся, каждая секунда растягивалась, словно конфета-тянучка, и потому последующие часы запечатлелись моей памятью резко и мучительно. Может быть, «как в тумане» именно это и означает, ибо мне трудно мысленно обращаться к событиям той ночи, не ощущая при этом своего рода перегрузку – такую, точно мой мозг не справляется с объемом информации, содержащейся в каждом отдельном кадре этой картины, и потому норовит капитулировать и отключиться. Ясность восприятия требует способности отсеивать лишнюю информацию. А я, думая о первой половине той ночи, вижу не гладкую череду событий, но тысячи и тысячи резких монтажных скачков: расплывчатое, как амеба, пятно стола в гостиной; мерные вспышки огней «скорой помощи»; судорожные рывочки минутной стрелки каминных часов, говорящие, что – официально – время все-таки движется. Вижу пустой дом, а сразу за этим – дом, заполненный людьми в форме. Слышу, как они заговаривают со мной, задают вопросы, советуют мне успокоиться, проявить терпение, вижу, как они снуют из комнаты в комнату. Слышу звонки сотовых. Хриплые смешки – да и какими еще могут они быть в три часа ночи? Вижу мою кровоточащую ногу; может, мне лучше показаться врачу? Нет, спасибо.

В конце концов я оказался в библиотеке, сидел там в одном из кресел, напротив полицейского в форме – зрелище дезориентирующее, поскольку я привык видеть на этом месте Альму. Он молчал, и я молчал, мы сидели как пара горгулий, пока дверь библиотеки не отворилась и за нею не обнаружился мужчина с лицом ищейки. Сделав всего один шаг в комнату, он мгновенно отреагировал на ее обстановку – вытаращил глаза и произнес:

– Матерь Божия.

Но тут же опомнился, кашлянул и сказал полицейскому, что дальше займется мной сам.

– Детектив Зителли, – представился он, садясь. – Я так понимаю, вы сильно потрясены.

Я не ответил.

– Вы не хотите показаться врачу?

Я покачал головой.

– Что у вас с ногой?

Я опустил взгляд на расплывшееся по штанине кровавое пятно.

– Выглядит так себе, – сказал он.

– Ничего страшного.

Он вгляделся в мое лицо и, открыв записную книжку, сказал: