Философ - Страница 69

Я молчал.

– Нет, я, конечно, понимаю – болезнь и прочее. Но хотя бы немного порядочности-то человеческой тоже надо иметь, а? Вот в этом и состоит беда людей вроде тебя.

Я молчал.

– Раздевайся, – сказал он.

Я не шелохнулся.

Он наставил пистолет мне в грудь.

Я встал, снял халат.

Молчание.

Он ждал продолжения.

Я стянул с себя пижамные штаны.

– Давай-давай, ты еще не закончил.

Я стоял перед ним, голый.

– Холодно?

Я молчал.

Он вгляделся в мои гениталии.

– Похоже, холодно. – Он рассмеялся. – Садись.

– Ты можешь взять драгоценности, – сказал я.

– А ты можешь сам себе вставить, – ответил он.

Молчание.

Я сел. Обшивка софы показалась мне, голому, наждачной.

– Ну так что, начинай. Поговорим о чем-нибудь.

Молчание.

– О чем ты хочешь поговорить? – спросил я.

– Да я не знаю. Надо подумать. – Он подумал. – Ладно. Как тебе такая тема? Ты, когда дрочишь, про нее вспоминаешь?

Я промолчал.

– Вспоминаешь, а?

– Ты омерзителен.

Он рассмеялся.

– Она стыдилась тебя, – сказал я.

– Может быть, – согласился он.

– Ты неудачник.

– И это может быть. Хотя не знаю, приятель. Вот посмотри-ка на нас с тобой. Кого из нас ты назвал бы неудачником?

Я молчал.

– Скажи: «Ты прав, Эрик».

Я молчал.

– Говори.

– Ты прав.

– «Ты прав, Эрик».

– Ты прав, Эрик.

– «Вы правы, сэр».

– Вы правы, сэр.

– Скажи: «Я кусок говна».

– Я… Я кусок говна.

– Громче, пожалуйста.

– Я кусок говна.

– Скажи: «Я жалкий мудак».

– Я жалкий мудак.

– «Который дрочит и при этом думает о мертвой старухе».

Я молчал.

– Ну, давай. У тебя так хорошо получалось.

Я продолжал молчать, и он прыгнул ко мне и вдавил дуло пистолета под подбородок – так, что я начал давиться.

– Говори.

Я не мог. Он нажал посильнее, я ощутил позыв на рвоту, а он улыбнулся, и при этом голова его откинулась немного назад – как у Альмы, когда ее что-нибудь особенно забавляло, и я почувствовал, что нажим дула ослаб, и тело мое взвилось над креслом и рухнуло на Эрика, голое, жаркое и скользкое от пота. Человек я крупный, раза в два больше него, и он просто исчез подо мной, брызгая горячей слюной и хлеща по моей голой груди руками, как хлещут по асфальту оборвавшиеся электрические провода. Я услышал щелчки: щелк, щелк, щелк, щелк – словно кто-то бил по клавишам сломанной пишущей машинки. Но с этим он просчитался и потому ударил меня пистолетом, ударил дважды и потом еще дважды – в висок, и мир откатился куда-то, как море во время отлива, и вспенился мощной приливной волной, – Эрик уже сидел на мне и бил меня по лицу, а я шарил по полу, пытаясь отыскать кочергу, но под пальцы попадалась только бумага, и я сминал ее, и тут рукоять пистолета врезалась мне в спину, и я услышал звук, изданный металлом при ударе не то о кожу, не то о кость. Он собирался убить меня. Я понял это. Так сказал мне мой мозг. Мозг сказал: «Он собирается убить тебя». Добавив: «И убьет, если ты не встанешь». И я встал. Эрик бешено цеплялся за меня, однако ударам его не доставало точности, и отчасти благодаря этому мне удалось подняться на ноги, оттолкнуть его и отступить на несколько шагов по вороху книг, разгребая ступнями вырванные страницы. Он уже бросился на меня. Я вытянул перед собой руки, длинные руки деревенского парня, схватил Эрика за плечо и, используя набранную им скорость, бросил его в сторону камина. Тощ и легок он был настолько, что мне показалось (наверняка показалось, не могло же это произойти на самом деле), будто на миг он грациозно воспарил и полетел по воздуху. Голова его резко дернулась, ударилась о каминную полку, я отпустил его, и он едва устоял на ногах, покачиваясь, точно пьяный, – такой, какими оба мы были той ночью в баре. У нас нет ничего общего. Мы разные настолько, насколько это вообще возможно, – так думал я, хватаясь за ближайший ко мне тяжелый предмет, а им оказалась половинная голова Ницше.

Вы, наверное, видели Ницше. Если нет, позвольте, я вам его опишу. Единственное, что в нем имеет значение, это, конечно, усы, которые на ранних снимках выглядят стандартным для девятнадцатого столетия вариантом усов: в сигару толщиной, черные, точно копоть, и чем-то напоминающие лобковую поросль. Нормальный человек мог бы на этом и остановиться – ухаживал бы за ними, холил их, не позволял им выходить из общепринятых рамок, однако Ницше, бывший кем угодно, но только не нормальным человеком, позволил усам расти дальше, и к средним его годам кончики их стали приподниматься, точно крылья птицы. Все твердят, будто понимают Ницше, однако дано это лишь немногим. Я, например, всегда полагал, что упадок его рассудка можно соотнести с разрастанием его усов. Неплохая тема для статьи, хотя, конечно, писать ее следует не философу, а обладающему хорошим чувством юмора историку интеллектуальной жизни человечества. Ницше сошел с ума в возрасте сорока пяти лет – почему, никто точно не знает, хоть и существует рассказ о том, как он увидел избивавшего лошадь мужчину – да тут же и спятил. Рассказ почти наверняка апокрифический. Оставшиеся одиннадцать лет жизни он провел в сумасшедшем доме. В последние два года не произнес ни слова. И за этот срок усы – приобретшие к тому времени вид совершенно устрашающий – полностью закрыли его лицо, так что мы можем усматривать в них (буйных, непроницаемых) правдивейшее выражение самых последних его мыслей. То еще было зрелище, усы Ницше, и человек, который отлил его в металле, совершенно правильно придал им облик половинки грибной шляпки. Ополовиненная сама, она превратилась в четвертушку шляпки с острым, как у томагавка, краем. Эрик, когда я ударил его этим краем, не произнес ни слова. Просто раздался звук, с каким лопается яичная скорлупа, а затем он упал. Я думал о том, как он угрожал Альме, как угрожал мне, как клеветал на меня и расстраивал ее, и вломился в мой дом, и влез в мою жизнь, и запугал меня, и разбил мое окно, и украл мои слова, и заменил их своими – глупыми, грязными, неинтеллигентными; уточнение: ничего я такого не думал, а просто видел, как эти мысли роятся передо мной, и, отмахиваясь от них, очищая воздух передо мной, я очистил мой разум от двадцати последних лет жизни. Нужды в словах не было. Он давно перестал издавать хоть какие-то звуки, как и череп его, ставший, когда я наконец остановился, ко времени, когда я нанес последний удар, совсем мягким, податливым.