Философ - Страница 50

– А как же приход Матери Божией?

– Он останется в ведении отца Мартина. Ты, полагаю, с ним уже встречался?

Второй священник прихода отличался веснушчатостью и некоторой притупленностью критического мышления.

– Да, раз или два.

– Как ты наверняка знаешь, его здесь очень любят. За последние пять лет дела почти каждого прихода шли в наших краях все хуже и хуже. Мы – одно из немногих исключений, и это только его заслуга. Он учился на компьютерщика. Создал для нас веб-сайт, представляешь? Так что у меня теперь имеется адрес электронной почты.

– Не знал. А то бы написал.

– Ну, телефон-то у меня был всегда.

– Mea culpa.

– Так или иначе, я совершенно спокойно оставляю приход в его руках. Тем более что, по существу, он и так уже в них пребывает. Церковь сильнее всего нуждается сейчас в притоке свежих сил, в людях, которые смогут восстановить утраченное – до некоторой степени – доверие к ней. Я провел здесь немало хороших лет, однако теперь положение изменилось. Все это часть Его замысла. Я знаю, в существование высшего замысла ты не веришь, однако когда-нибудь все же узришь его.

– Вы полагаете?

– Полагаю. И не сомневаюсь: Бог с одобрением отнесся к тому, что ты много думал о Нем. – Он улыбнулся, включил сигнал поворота. – Даже если пришел в итоге к неверным выводам.

Когда мы съехали с федерального шоссе, зарядил мелкий дождик. Там, где когда-то слетела с дороги машина брата, отец Фред затормозил, выключил двигатель. Влажные тени расчертили салон его автомобиля.

– Я иногда приезжаю сюда – подумать, – сказал он.

– Не самое живописное место.

– Нет. Но помогает мне сохранять воспоминания.

Я промолчал.

– Я буду скучать по нашим краям, – сказал отец Фред.

– А я вот по ним никогда не скучал, – отозвался я.

– Еще заскучаешь. – Он включил двигатель. – Придет такое время.

Поминальная служба состоялась в тот же день – после полудня, в главном помещении храма. При входе на подобии мольберта стояла уже упоминавшаяся фотография Криса. Сделанная в первый год учебы брата в средней школе, она показывала его во всей юной красе. Имелась и книга, в которой расписывались те, кто пришел на службу.

Я сел в одном из первых рядов, чтобы избежать необходимости разговаривать с входившими в церковь людьми. А таких оказалось больше, чем я ожидал, сорокалетних без малого мужчин с сопровождавшими их женами и детьми, – тех, с кем вместе рос мой брат. Первым выступил отец Фред, с большой теплотой рассказавший о том, как Крис прислуживал ему в храме. Затем настал черед школьных друзей, они рассказывали истории о подростке, каким его помнили, о том, до чего им всем было весело, – истории, задуманные как смешные, но оказавшиеся по большей части погребальным плачем по отрочеству. Как и говорила мне мать, все они изменились, и лишь немногие к лучшему. Томми Шелл действительно облысел, как его отец; Кевин Коннар тоже, но этот обзавелся еще и брюхом, имевшим размер и форму кучи компоста. Кто-то рядом со мной шепотом упомянул, что он перенес операцию по обходному желудочному анастомозу.

Подруга моей матери, Рита Грин, прочитала несколько строф из хаусмановского стихотворения «На смерть молодого атлета». Меня это удивило, но затем я понял, что текст выбрал отец Фред. Следом она вручила священнику чек на сумму, собранную женским вышивальным кружком в помощь детской больнице, и гобелен с изображением маяка, который, пояснила Рита, символизирует присутствие в наших жизнях утраченных нами любимых.

Я взглянул на отца. Он тоже постарел. Не прежний быкоподобный семейный тиран, но человек нескладный, рыхлый и вялый. Дома он со мной почти не разговаривал, да и вообще все больше молчал. Я гадал, что думает он о людях, которые встают перед нами один за другим и превозносят его покойного сына, вспоминая о том, что было и чего не было никогда. Если он и слышал в их речах обвинение себе, то ничем этого не показал. Временами я завидовал ему: с вопросами никто в его жизнь не лез, и потому она была куда спокойнее той, какую когда-либо вел я.

После окончания службы я сказал матери, что вернусь домой к приходу гостей, а затем попросил отца Фреда отвезти меня на кладбище, где я смог бы отдать брату дань уважения без посторонних и моими собственными словами – или молчанием, если я предпочту молчание.

Несколько раз за этот вечер я звонил Альме – извинялся перед гостями, уходил на кухню и затыкал, чтобы заглушить шум, ухо. Ответа не было, и я каждый раз возвращался в гостиную сам не свой от тревоги. К девяти часам людей в доме осталось совсем немного – все они описывали неуверенные круги вокруг наструганных соломкой овощей и почти пустой чаши с луковым соусом, в который эти соломки полагалось обмакивать. Томми Шелл изо всех сил старался завести со мной разговор об обувных стельках. Я сказал, что рад был повидаться с ним, и снова ушел на кухню и сидел там в одиночестве за обеденным столом, пытаясь сообразить, что я могу сделать для Альмы из такой дали. Скорее всего, она не снимает трубку из-за очередного приступа, – это ужасно, конечно, но все же лучше возможной альтернативы. Я прикинул, не позвонить ли мне Дрю, не попросить ли его съездить к ней. Но если Альма лежит, то, скорее всего, на звонок в дверь она не ответит – так же, как не отвечает на телефонные…

– До встречи.

В двери стоял, подняв одну руку, отец Фред.

Я встал, мы прошли в гостиную – пустую теперь, если не считать моей матери, собиравшей бумажные тарелки в мешок для мусора. Отец Фред остановился, чтобы поцеловать ее в щеку.